[Pol--Korolevstva]

16.09.2009 в 00:18

Пишет  Angerran:

(с)перто
У меня, как и каждого преподавателя, собрана некоторая коллекция студенческих ляпов, некоторые из которых я собираюсь здесь привести. Избранное, так сказать. Чаще всего встречаются так называемые оговорки, когда во время ответа одно слово заменяется другим, похожим. Часто получается забавно. «Простите, оговорился(лась)», – обычно говорят студенты в ответ на мои возражения и уточняющие вопросы. И при этом искренне недоумевают, почему меня так удивляет и даже возмущает (хотя порой и очень смешит) эта замена. Ну подумаешь, слово не то!И вот вместо превентивных мер вы получаете «примитивные» (это мне даже понравилось, потому что речь шла о демографической политике в России), вместо гендерологии – геронтологию и наоборот (а один раз получилась даже «гинекология», правда, студент осекся и глубоко задумался – понял, что что-то не так).

Милая девушка на зачете по политологии доверительно сообщила мне, что всякое государство в своем развитии проходит стадию «эротизма» (этатизма), нимало при этом не смутившись. Демократические преобразования часто называют «демографическими», иррационализм превращается то в иракционализм, урокционализм, а то и в эрекционализм, палеонтология – в политологию, консервация – в конспирацию и т.д. А как коверкают слово «иерархия»! После особенно удачного превращения его в «ахерию» я стала писать его на доске каждый раз, когда произносила в лекции. Я вообще стараюсь большинство терминов предъявлять в письменном виде. Помогает, надо сказать, не всегда. Некоторые студенты ведь пользуются чужими лекциями и (очень немногие!) чужими шпаргалками и не всегда могут понять сокращение. Так появляются шедевры типа «В современном обществе неуклонно возрастает социальный портрет» (потребности) и жемчужина коллекции моей мамы: «Каждое материальное тело имеет прврхр». На недоуменный вопрос, что же такое «прврхр», студентка раздраженно ответила, что понятия не имеет, но в лекции так написано. Речь шла о пространственно-временных характеристиках.

Бывают ошибки и посерьезнее. Очень трудно студентам, сосредоточившимся на сдаче одного предмета, воспользоваться сведениями из другого. Например, если речь идет о развитии какого-то явления во времени, они предпочитают пользоваться двумя терминами: «сейчас» для обозначения настоящего и «раньше» – для прошлого. Причем это «раньше» может включать в себя весь период истории: от появления человека разумного до момента, с которого для студента наступило это самое «сегодня». Мои попытки уточнить, что же такое это самое загадочное «раньше» и что именно отделяет и отличает его от «сегодня», приводили порой к самым неожиданным казусам.

Так, рассказывая на экзамене по этой самой труднопроизносимой гендерологии о том, как изменялось в истории положение женщин, студент пользовался этими традиционными словечками «раньше» и «сейчас». Я решила уточнить его ответ и поинтересовалась, о каких конкретно периодах прошлого идет речь. Студент подумал и ответил: «До революции». Я уточнила, до какой именно, и заметила, что ряд отмеченных им явлений наблюдались уже после всех революций. Студент заскучал. Я предложила начать отсчет с Октябрьской социалистической революции и спросила: «А она у нас произошла когда?», ожидая немедленного ответа. Ответ, действительно, последовал довольно быстро и совершенно меня потряс: «В 1983 году». «Посмотрите на меня внимательно, – предложила я, – я похожа на человека, который родился до революции?» Студент посмотрел и сказал, что, пожалуй, не похожа. Какие-то ассоциации все же сработали. Дальше он перебрал еще несколько вариантов, пока не остановился, наконец, на 1917-м.

Такие же проблемы возникали и с датами мировых войн. Вы не поверите, но очень хорошая и дисциплинированная студентка на зачете по демографии, рассказывая о динамике показателей продолжительности жизни и рождаемости между мировыми войнами, затруднилась назвать даты обеих. «По-моему, в XIX веке», – неуверенно пролепетала она. На мое немое, но очевидное удивление среагировала довольно быстро и исправилась, сообщив, что это Вторая мировая война была в XIX веке, а Первая вообще… в XVIII! Я посмотрела зачетку: по отечественной истории у нее красовалась «отлично», очень редкая оценка для первокурсника по этому предмету. Я нисколько не сомневаюсь, что она заслужила эту отметку и даты войн, не только мировых, но даже Крымских, знала назубок. Просто это было на экзамене по отечественной истории год назад, а тут она сдавала демографию.

Забавно, когда я рассказываю эти истории студентам между сессиями, они весело смеются и качают головами: мол, ну надо же такое ляпнуть! А в сессию неизменно ляпают.

Я привела все эти смешные до горечи экзаменационные нелепицы отнюдь не для того, чтобы поиздеваться над бедными студентами. Сразу скажу, на них за все эти проявления невежества (порой дремучего, порой просто пугающего) лежит только часть вины. Для меня все эти сессионные анекдоты – не только забавные истории, но и проявления весьма грустной ситуации, которую нелегко осознать, трудно понять, а разрешить и подавно очень сложно.

И не только студенческая лень и отсутствие любознательности являются тому причиной. Эти черты у современных студентов есть, кто спорит. Но сдается мне, черты эти инвариантны относительно эпохи и социально-экономических условий. Ловля «халявы» перед экзаменом знакома и моему поколению, и предыдущим, думаю, тоже (для тех, кто не знает, делается это, кажется, так: открытую зачетку необходимо выставить в форточку и трижды воскликнуть: «Халява, ловись!»). Не новы ночные бдения над учебником, впервые открытым во время сессии, туман в голове в день экзамена, «шпоры» и «бомбы». Все это выдумали отнюдь не сегодняшние студенты. Все это было и в неведомом им «раньше».

Однако я с трудом представляю, что кто-нибудь из моих однокурсников или одноклассников допустил бы такую ошибку, которую сделала одна студентка на зачете по политологии. Мы с ней разбирались в вопросе «формы государства» и выяснили, что она не знает, каким государством является наша страна – федеративным или унитарным. Я посоветовала ей просто вспомнить, как наша страна называется. «СНГ», – тоскуя, произнесла девушка. Я оторопела и молча протянула ей пустую зачетку, а потом показала свой паспорт и попросила вслух прочесть название страны. «Я так и знала», – с болью в голосе сказала несчастная и удалилась, наверняка осуждая меня за необоснованные придирки.

Я далека от мысли, что современные студенты глупее, чем были мы, вот уж нет. Они сметливы, неплохо разбираются в практических вопросах, их можно заинтересовать и подвигнуть на оживленную дискуссию, если говорить о том, что их по-настоящему волнует. Видели бы вы, как они слушали мои разъяснения насчет кризиса! И вопросы задавали толковые, и обсуждали. И мысли высказывали интересные. Речь ведь шла о том, что их действительно касалось.

Я не думаю, что кто-то, включая мою незадачливую студентку, действительно не знает название своей страны. Только они знают это в реальной, настоящей жизни, а экзамен – это ритуал, это повторение заклинаний и формул, ничего общего в их сознании с этой жизнью не имеющих.

Как это вышло? Во-первых, одни и те же социальные проблемы «размазаны», растащены по разным учебным курсам, где излагаются с разных концептуальных позиций, но почти всегда без вариантов, без изложения сути теоретической и практической проблемы, ее социального значения, развития дискуссии. Студенты не воспринимают каждый курс как часть некоего единого знания об обществе, каждый курс не дополняет предыдущий, не развивает имеющееся уже знание, не вступает с ним во взаимодействие или в полемику. Эти дисциплины и дисциплинки, на которые сейчас раздроблены социальные науки, порой не связываются в сознании студентов друг с другом, а старательно выучиваются и складываются в отдельные «файлы» студенческой памяти, откуда потом и «сдаются» экзаменатору. Причем сдаются до полного забвения, уничтожения в памяти, чтобы не мешали и освобождали место для новых файлов.

Если и излагаются различные взгляды на проблемы, то в качестве констатации, без критики и анализа. Бедным студентам приходится все заучивать, потому что понять это нельзя. По правде говоря, часто и незачем понимать – ведь сплошь и рядом авторы учебников грешат против логики, фактов и даже здравого смысла.

Во-вторых (и это уже намного серьезнее), большинство рассуждений в учебниках по этим бесконечным политологиям, культурологиям, гендерологиям и т.д. описывают состояние социальной реальности безапелляционно, безальтернативно, а порой даже и не аргументированно. Критика же существующего общественного порядка отсутствует почти полностью.

Динамизм современной социальной жизни требует дискуссии с применением широкого круга концепций и методологических подходов, критического анализа конкретных ситуаций и процессов, рассмотрение теории и реальности в развитии, не избегая разговора о противоречиях.

Но образование и в школе, и в вузе ориентировано на заучивание и дословное воспроизведение, а не на понимание и дискуссию. Эта ориентация отражена и в организации учебного процесса, и в мотивации значительной части учителей и преподавателей. Последние часто чувствуют себя неуютно в сложных и дискуссионных вопросах, но не могут «ударить лицом в грязь перед аудиторией» и стремятся обязательно выдать решение, готовое и неопровержимое. Обязательно под запись, и чтобы к экзамену наизусть!

Вот что самое тревожное: учебники в большинстве своем не дают нравственной и, что самое главное, классовой оценки событий и явлений социальной жизни. И почти полностью отказывают человеку в субъектности, в наличии свободной воли, практически вычеркивают социальный протест из истории, отказывают ему в социотворческой роли.

Поэтому гораздо больше оговорок и странной забывчивости студентов меня пугает картина мира, которая складывается у них под воздействием всей этой учебно-методической бессмысленности.

Государство студенты часто воспринимают как нечто данное раз и навсегда, персонального воплощения не имеющее, вездесуще и всемогущее, которое «должно обеспечить» и «защищает граждан». Такая помесь Левиафана Гоббса с Дедом Морозом или скорее с Санта-Клаусом. При этом большинство студентов уверено, что государство может сделать с ними все, что захочет, а любой протест будет бессмысленным.

При всех нелепостях официального марксизма, догматичности и идеологической скорректированности истории партии, научного коммунизма и атеизма курс социальных наук в советских вузах таких дремучих представлений все же не воспитывал. Он был, при всем своем пропагандистском пафосе, гораздо ближе к пониманию истории, чем весь набор сегодняшних «социально-гуманитарных» дисциплин.

Ни в коем случае не хочу сказать, что мои преподаватели и учебники времен моего студенчества сплошь несли нам свет истины, поощряли дискуссии и были теоретически безупречны. Увы, отнюдь, не все и не всегда. Но у нас порой всё же вызревали, формировались собственные вопросы, «острые, жгучие», как писал Юлий Ким, мы могли если не спорить, то хотя бы критически оценивать то, что мы слышали на занятиях. Ответ ведь имеет ценность тогда, когда у слушателя есть свой вопрос. Даже больше: в науке только тот ответ ценен, который рождает новый вопрос. Только тогда и возникает цепная реакция познания.

Если же давать готовые ответы тем, кто вообще никакими вопросами не задается, то ответы эти ни поняты, ни оценены, ни приняты, ни опровергнуты быть не могут. Студенты могут забыть их сразу, или воспроизвести, и потом все равно забыть. Воспроизводя же тексты на непонятном языке или на совершенно непонятную тему, так естественно заменить одно слово другим, а от напряжения забыть не только даты всяких там войн и революций, но и собственного рождения.

Вопросы могут сформироваться у человека, который много читает и размышляет, причем читает литературу настоящую, которая и ставит великие и трудно разрешимые проблемы – нравственные, политические, социальные. Но увы! И вот тут уж я современных студентов не оправдываю. Условия для развития личности могут быть разные – благоприятные и не очень, просто противоречащие всякому праву личности на развитие. И все-таки последнее слово в выборе между невежеством и знанием – за самой личностью. Конечно, школьный курс литературы вряд ли способен вызвать жгучий интерес к чтению, а телевидение и кино никаких проблем ставить и, тем более, обсуждать не собираются. Но хорошие книги и фильмы есть, читать и смотреть никто не запрещает. Забавно: мы читали книги и смотрели фильмы и спектакли часто назло, потому что было трудно достать или попасть, потому что авторы «сомнительны» с точки зрения власти или вовсе запрещены. А нынешние студенты в массе не читают и не смотрят – тоже назло?

Замечу, я не говорю обо всех студентах, я говорю только о заметных тенденциях. О тенденциях в сфере образования и культуры, активно развиваемых и поддерживаемых сегодняшними реформами. Можно сколько угодно негодовать по поводу интеллектуальной пассивности и теоретической всеядности студентов, но нельзя не видеть, что все это старательно поощряется и развивается. Введение ЕГЭ, компьютерного тестирования в вузах, бесконечные пертурбации с учебными планами, сокращение часов на гуманитарные дисциплины – все это усугубляет описанную мной ситуацию. И какие, скажите мне, будут возможны дискуссии при весьма скромном количестве часов на социологию и политологию, если вы обязаны повелением сверху ознакомить студентов (точнее, вдолбить им) огромное количество «дидактических единиц» – терминов, фактов, тем и т.д. – весьма произвольно выбранных авторами тестов. Дискуссионность тем в социальных науках вообще в расчет при составлении тестов не принимается.

А тут уже возникает нравственный выбор для преподавателя: следовать указаниям и программам или истине и собственной совести.

Студенты рано или поздно закончат вузы и выйдут во «взрослую» жизнь. Экономические интересы, социальные противоречия, этнические конфликты, рыночная экономика, социальная справедливость и т.д. перестанут быть для них абстрактными понятиями, а станут фактами их реальной, личной жизни. И тогда они начнут формулировать настоящие вопросы и искать настоящие ответы. И делать выбор гораздо более сложный и важный, чем выбор подходящего билета на экзамене. И может быть, они начнут читать или хотя бы думать? Размышлять обязательно начнут, потому-то я и не считаю свою работу бессмысленной, каким бы разочарованием не оборачивалась для меня очередная сессия.

В конце концов, мое поколение не университеты, а именно жизнь обучила многому. Тому, например, что то, что мы считали признаками исключительно советского государства, характерно для любого государства вообще, что вор, получивший собственность, не становится «эффективным и социально ответственным предпринимателем», в лучшем случае он станет эффективным вором, без намека на социальную ответственность. Что власть денег может быть беспощадней, чем любая другая власть, а свобода торговли и свобода личности – далеко не одно и то же. И много всякого пришлось узнать нашему поколению за те 20–25 лет, что отделяют нас от нынешнего студенчества. И каждый из нас сам решал, что с этими знаниями делать.

И в этой неизбежности поиска пути и практического социального познания, необходимости политического и нравственного выбора как индивидуального, так и группового, классового, никаких различий между поколениями нет, никакой пропасти. Разница лишь в том, что нашему поколению для того, чтобы лучше понять сегодняшнюю жизнь, нужно вспомнить многое из того, чему нас учили в вузах. А нынешним студентам в таких же целях лучше поскорее многое забыть. Читать и думать.